Вместо пролога:

Триер, я уверен, совсем не злодей.  Он врун (самому себе, потом зрителю, а потом дважды себе – и вот так поворачивается пресловутая каннская пресс-конференция), ибо на самом деле добрый малый. Вплоть до сентиментального «какое тут все ми-ми-ми-лое у вас». Вы скажете: притормозните, как же «Антихрист», режиссер - форменный изверг, с невозмутимым видом будете трясти медицинской картой(бррр) и, наставив еще до кучи мнимых диагнозов, с довольной личиной плюхнетесь на лыки. Я вам ничего не

возражу. Я просто буду говорить о «Меланхолии». Разве не все в курсе его недовольства окончательным вариантом кина? Засилья клише, дескать, проклятые галлицизмы, найн-найн. Почему-то никто не уделяет этому внимания. Привыкли, видимо, что товарищ любит языком молоть. А мне кажется – ключевая штука. Наряду со сценой, где Жюстина жестоко обламывает сестру с  идиотскими блинчиками и «шапанского всем!» на проводы мира. По-моему, это вообще наиважнейшая сцена для триеровского кино, помогающая раскрыть его художественную суть: ограничивать себя, и ограничивать во всем. Только так сквозь мириаду режиссерских неврозов пробьются пост-Бергман, скупая живописность севера и Европа в цвете лет и сил со своей мерцающей пустотностью и насквозь прогнившим светским миром.

Иногда триеровская аскеза приобретает истерично-максималистские черты. Ну, кино без красивостей, кино без пленки, кино в безвоздушном пространстве. А в «Меланхолии» организм устал(усталость вообще – основная тема картины. Раскрывать не буду, ибо на правду все равно не похоже), и ограничения спали. Можно всё, сирены умолкли, лиловый рассвет, я с вами, ребята. И привычный оскал-ухмылка европейского шакала вдруг расплылся в почти мелодраматическую полуулыбку просто уставшего человека. И говорю как есть. Такому Триеру – твердый уважительный лайк. Просто потому что последние тридцать минут после «не без своих моментов», но офигенно занудливого повествования «Жюстины» - это внедрение в сферу идеального. Патологически деликатное. Катарсис(не путать с кульминацией ;) приходится аккурат на хронологический центр картины, отчего та принимает форму перевернутой параболы. Накал чувств – где-то в неуловимом пластическом переходе - иллюминирующе-желтого в мертвяще-голубой. Сценарий не балует зрителя какой бы то ни было драматургией, и эмоциональный отклик приходится на световые изменения в кадре(с которым классически все отлично). Тени легли по-другому – и мир изменился, и люди, до следующих бликов. Снова, как и в «Антихристе», трещащие по швам платья, забористая ругань и битье дорогой посуды – проделки равнодушной природы, не людей. Просто, хирургически точно и (аномалия!) ненавязчиво. Почти гениально, в общем. Авы мастеру.

В последние земные полчаса разворачиваются уже другие сюжеты. Едва это кукольное чистилище сворачивается в неуловимо придурковатую семейную драму - «Меланхолия» молниеносно приобретает отчетливо сказочные очертания. Хотя, конечно, насколько это вообще возможно для современного художника в контексте 21-го века. Один рецензент(не обошедшийся, увы, без разбрасывания трусами нестиранными, - но кто из нас не встречал рассвет с мыслью, что Вселенная - его пьяный бред?) очень хорошо отметил про «тонкую достоверность». Парадокс в том, что триеровские нордические россказни намного более осязаемы и реальны, чем, наверное, любое кино наших дней. Кажется, эта буквальность происходящего вообще его ноу-хау: мягко дрожащая камера, даже в шутку не кривляющиеся актеры и совершенно потрясная озвучка. Слышен каждый скрип, вздох, полет мухи, как растет шерсть на овцах. Каждый кадр насквозь материален, хоть дотронься. «Меланхолия» - это брейгелевская реальность, фильм-витраж, в момент совершенной ясности обращающийся в фильм-наскальную живопись. Причем зритель верит в этот шалаш в зените смертоносной планеты в тысячу раз больше, чем в любой выпуск Дисковери на тему «Господь с нами в 2012». И все это несмотря на то, что последний кадр – до скрежета зубного сказо-чный, тридцать раз нереально-ирреальный и вообще родом из метадействительности. В этом плане чудо как хороши аналогии со сказкой Янссон «Муми-тролль и комета». Чистый, как зима, скандинавский дух. The end– абсолютно камерное происшествие и вообще удел тех немногих, кто делегирован перед Вселенной представлять человеческий лик. В картине этих немногих двое: воплощенное материнство Клэр и Жюстина со взглядом ницшевской бездны. Вот и… вот. И вовсе не крушатся небоскребы, люди охапками не выпадают из окон, и даже вся больная жюстиновская родня, впоследствии невесть куда слинявшая, на свою башку дурную ничего не примет. Все, кто в первой главе по-мышиному снуют, гогочут за фуршетом и пускаются по ветру – погребальные приготовления Жюстине(и через нее – целому миру), агнцы, ха-ха, на закланье.  

Отсчет ее изоляции начинается задолго до строительства волшебной пещеры(конкретно – после маминого залихвацкого тоста, но роли это никакой не играет). Отец – лжет и сбегает. Мать-стерва(Рэмплинг – умничка, демонизм «Ночного портье» никуда не делся) закатывает скандал безразличному, как столешница, мужу, а потом с невозмутимой рожей идет принимать ванну. Начальник-кретин сначала проецирует глянцевое порно на всю стену, а затем просит невесту подобрать к нему лозунг. Муж раздражает своими идиллическими сантиментами (очень интересно раскрывается образ мужа, если принять Жюстину как триеровское альтер-эго. Что-то вроде: пошловато-паточный муж (экзальтация=розовые очки=преувеличенное чувство прекрасного) – тот самый триеровский змий-искуситель, который мешает режиссеру мазюкать клитором в камеру, окончательно впадать  в натурализмы и - вот монгол! - вообще подбивает на девичьи рюши). Распорядитель праздника, презрением хлюпая на дальнем плане (фразу «она испортила мою свадьбу» - отлить в граните), сливается в экстазе со своей ладошкой.

И вот так, потихоньку, вся эта семейно-дружественная луковица расслаивается до сердцевинки: все уроды, все падаль, все гниль. И Жюстина остается одна. Одна в толпе сытых буржуев и просто не пуганных жизнью козлищ. Вынужденная быть счастливой. Перед сестрой, родителями, гостями, мужем, мясным рулетом, ветром в поле. Какой гнилой парадокс, да? А, главное, актуальный от мозга до костей. Несмотря на игры в вагнеровские романтизмы, взгляд Триера современен, как макбук: хотя Жюстина и Клэр – стопроцентно опереточные героини, окружающая действительность довлеет над ними. «Ваш космос черный – мой каприз» таким образом отлично сосуществует  с тем, что Вселенной, вообще-то, заправляет вовсе не чья-то голова. У акул пера интернетовских, кстати, анализ Жюстины с этой точки зрения - больная тема. Все как один: «намагнитила», мол, на свою голову. Да с ума не сходите. Планета Меланхолия – аналог колоколов в «Рассекая волны» или зловещей троицы в «Антихристе». Силы природы(или Бога=режиссера, у датчанина с этим без комплексов) движут этим миром и его персонажами. Не буду спорить, видимость «она пришла к нам, чтобы разнести нас к еб*ням» есть. Но только в силу того, что Кирстен реально совершила актерский Подвиг. Ее взгляд – действительно что-то с чем-то. Наверное, гениально. И гениально не потому что Девушка-Человека-Паука под вялую радость викингской галерки взяла приз в Каннах, а потому что из лучезарной девочки-соседки наша нэйтив американ внезапно стала Вием. Шагнувшим из жуткого мифа прямо в хоромы сегодняшней эпохи. Вием, господа. Все помнят сцену с мясным рулетом? Подвели немощную под ручку, подняли тяжеленные веки. И оно на нас всех посмотрело. «Глазами большими, как мельницы».

Но кхм.... Когда-то, вдохновенно проводя скальпелЯми по любой триеровской картине, все равно придется включить самоцензуру. Иначе действительно наговоришь зауми темной – и бессмысленной. Уже и так столько высосал из пальца, что у пациента, чай, понизилось давление, поэтому предлагаю свестись к обобщенно-личному. Повторю то, с чего начал: в «Меланхолии» Ларс Иванович предстает вовсе не олицетворением мирового зла. Здесь он что-то вроде бесстрастного волшебника-демиурга, бесследно растворенного в межсекундье, который, уничтожая какую-то там глупую жизнь в этой глупой Вселенной, пробуждает в зрителе неутомимую веру в нее же. Как долго ни боролся с этим липучим тезисом – он бесконечно правдив. И, несмотря на то, что всю вторую главу датчанин четко расставляет акценты: Земля – зло, улыбнись смерти, конец концов – это реальное вселенское «и всё», не страшно ни капли. Наверное, механизм сопереживания так работает. Можно сочувствовать Клэр, развивающей бессмысленную неугасимую деятельность, когда бобы для человечества уже подсчитаны - и потом ведрами причитать в рецензии. А можно Жюстине, у которой отношения со «звездой мертвых» похожи на Луна-луноцвет или Солнце-подсолнух. Вот я сопереживал второй. Поэтому у моего прочтения картины – очень странное «после». Трагедия жизни не может считаться трагедией в принципе, потому что плакаться по этой планете никто не будет и венок душистый к останкам не прислОнит – некому. «Меланхолия» – как конец света в Рождество, когда, вроде, и нужно стучаться бокалами за избыточно роскошным фуршетом, и салюты скребутся в ночное небо, и восьмилетние дети с петардами прямо под окном, и где-то в городских оазисах радуются крохотные ледянки, и снега, и огни, и гирлянды, праздность. А почему-то соскабливаешь остатки оливье в салатницу, допиваешь бокал, ложишься на диван и... И гасишь свет. Мановением брови. И все. Абсолютная ясность, полный дзен. Да, где-то… «Трава будет – зеленее», подсказывает Старшая Эдда. Или не будет – какая разница. Вот такая вера в жизнь. Как она есть. Объяснить этот феномен, по-моему, невозможно.

P.S. А может, мне просто слово в заголовке нравится. Может, напиши мне его кто на бумажке или выложи кубиками, - результат был бы тот же. Но, господа, фильм-то хороший.

P.P.S. Автором данной рецензии, как уже было сказано в названии, являюсь не я, а другой пользователь, который пока не может сам добавлять тексты.

@ Mon, 05 Dec 2011 04:08:04 +0400