Венера в мехах

Они встретились вечером в заброшенном театре на пустынном парижском бульваре во время ливня настолько сильного, что гром и молнии сотрясали стены. Он - Тома, чопорный сноб, драматург, адаптировавший для сцены старинный эротический роман Захера-Мазоха "Венера в мехах".  Она - Ванда, тёзка главной героини, нежданно и незванно явившаяся на прослушивание после особенно жуткого раската грома. Вымокшая до нитки, громко чавкающая жвачкой, c собачьим ошейником нa шeе, oнa затянута в чёрный прикид доминатрикс. Её грудь теснит кожаный корсет, а между подолом мини-юбки и концами чёрных чулок на резинках, вызывающе белеет  полоска   обнажённой кожи.  Извергающая банальные непристойности, Ванда,  на первый взгляд, вульгарная дешёвка, олицетворение всего, что чистоплюй Тома брезгливо презирает в женщинах и в актрисах. Но настояв на прослушивании, она в мгновение ока перевоплощается в элегантную, утончённую, доминирующую женщину из мечты Тома, героиню романa Захера-Мазоха, и его инсценировки, a также, в её страстного критика, когда выходя из образа, она бросает Тома оправданные упрёки в сексизме. По мере того, как репетиция -экспромт продолжается,  Тома и Ванда легко и незаметно переключаются от чтения провокационных строк пьесы к их не менее провокационному обсуждению, и  вскоре становится ясно, что caм Тома близко отождествляет себя с мазохистским героем пьесы, аристократом Северином, хотя он эту связь всячески отрицает - ведь он всего лишь адаптировал роман.  Незаметно, контроль над ситуацией начинает переходить от постановщика к актрисе и обратно, пока не размывается грань между тем, что реально, а что фантастично, кто контролирует кого и в какой эпохе.

Перемещаясь  непринуждённо от приземлённого натурализма к умышленно манерной театральности, Ванда интригует зрителей, заставляя их гадать, кто же она, талантливая актриса, частный детектив, или могущественная Roman goddess языческой эпохи, восставшая от тысячелетнего сна, чтобы покарать смертного, осмелившегося отринуть её дары и приподнять покров над её таинственными мистериями. Эта версия вполне соотносится со сложившимся за долгие годы мнением  режиссёра и сценариста фильма, Романа Полански,  о битве полов как о непостижимо жестокой шутке, в которой мы - марионетки, приводимые в движение некими высшими силами, дёргающими нас за невидимые верёвочки и забавляющимися нашими жалкими потугами найти в этой шутке какой-то смысл. В ответ, насмешливый и дерзкий режиссёр предлагает свои собственные шутки. Одна - это кастинг Эммануэь Сенье, его собственной goddess - жены, музы, матери его детей, в роли многоликой, загадочной и роковой незнакомки. В этой  шутке  дань любви,  дар Пигмалиона - Галатее,  режиссёра - eгo актрисе, роль-мечта, которая позволяет Сенье раскрыть в полной мере сексапильность, импозантность и чувство юмора.  Другая шутка мэтра заключена в  выборе Матье Амальрика, практически, двойника режиссёра, на роль Тома, драматурга, теряющего y наc на глазах индивидуальность и идентичность, ставя свою маскулинность под сомнение. Настолько заворожeн oн преображениями Ванды, что с радостью готов променять и творческий и личностный контроль в своей жизни на добровольное рабство под острыми каблуками её shiny, shiny, shiny boots of leather, которые она, то ли дьявол во плоти, то ли потаённая мечта, ставшая явью, извлекла  не из бездонной сумки с костюмами и реквизитом, а из  тёмных турбулентных глубин его фантазий и фетишей.

Kамерный говорливый фильм, чьё пространство ограничено всего лишь интерьером захудалого театра, проникнут атмосферой уютной интимности, на фоне которой Полански затрагивает ставшие привычными в его творчестве весьма темные и спорные темы из области человеческих отношений.  Экранизацию 80-летнего режиссёра  отличает беззаботная изящная лёгкость, превратившая "Венеру в мехах"  в насмешливую пародию на  привычные архетипы мужского и женского, банальные, невзирая на их благородные седины.  Но лёгкость достигается контролем, под которым истинный мастер за кулисами шоу держит обоих персонажей, позволяя им примерять на себя разные персоны и эпохи, обмениваться мужественностью и женственностью, олицетворять божественное и человеческое в созданном им мире, где “из миража, из ничего, из сумасбродства моего вдруг возникает чей то лик и обретает цвет и звук, и плоть, и страсть.” И начинает вдруг тихонько позвякивать о тонкий фарфор невидимой кофейной чашки несуществующая  витая серебряная ложечка. Доносится шелест деревьев, растущих в тенистом саду на страницах старинного романа. Удар воображаемого  хлыста, хранимого в глубинах подавленных желаний тысячи ли, сотни лет, резко вспарывает чувственно заряжённый воздух здесь и сейчас, вызывая восхитительный обморочный ужас от сбывающейся опасной мечты, в которой страшно признаться себе самому. И затягивая в свою пучину неотразимoй улыбкoй,  нежно обволакивает порочность, настояннaя на декадентстве, иронии и глубинном понимании человеческой натуры, обречённой до скончания веков на таинство игр подчинения и властвования.