Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?
Я тот же, что и был и буду весь мой век.
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Александр Радищев

     Не верьте названию киноленты и постеру к ней – это наживка. Для разглядывания реалистичных животных лучше сходите в зоопарк, для знакомства с фантастическими – перелистайте бестиарий. «Первый после Бергмана» снимает не о животных – исключительно о людях, об их хрупкости и уязвимости. Его инертные несчастливцы – это слепки с нас самих. Это мы сами – те, какими зачастую по тем или иным причинам нам удобнее идти по жизни.

     Шведский режиссёр, чей «Голубь…» наподобие сказочного петуха склевал и «Золотого льва» Венецианского кинофестиваля, и доморощенного «Золотого жука», и ещё пятнадцать наград в разных обличьях, мог бы охарактеризовать себя, повторив слово в слово за Вячеславом Бутусовым: «По натуре я пессимист, который очень хочет стать оптимистом». Что он и сделал, поделившись собственным мироощущением в экзистенциальной трилогии о том, как быть человеком («Песни со второго этажа» (2000), «Ты, живущий» (2007) и «Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии» (2014)).

     Выдержав семилетнюю передышку, самый меланхоличный шутник сегодняшнего киномира и адепт клипового мышления (отголоски рекламного прошлого) снова скомпоновал подборку то ли из скетчей, то ли из новелл, то ли из 39 перемещений из комнаты в комнату. Где они находятся? Господин Андерссон консервативен в своих предпочтениях, а потому «место встречи изменить нельзя». Музей естественных наук – лишь пролог, присказка для внедрения голубя в сюжетную канву. Традиционная кунсткамера, по которой с деревянной поступью зомби блуждают андерссоновские неудачники, на практике – идеально выверенный паноптикум. Стражник-зритель получает там возможность наблюдать за всеми «преступниками», заключёнными в разных камерах цельной кинематографической конструкции.

     А как же голубь? У него всё хорошо, несмотря на финансовые проблемы, о которых в стихотворении со сцены упомянет девочка? Голубю приходится нелегко: перед ним проходит целая череда лиц, пренебрежительно смешиваются эпохи. Наиболее благодатной территорией для путешествий во времени оказываются точки общественного питания. Шведский король Карл XII со свитой отбывает под Полтаву, но по дороге умудряется испить газированной воды и пофлиртовать с официантом в современном кафе. Под песенные куплеты раздаёт пиво и поцелуи трактирщица Лотта, а через пару минут превращается в фата-моргану, «то ли девушку, а то ли видение» глухого завсегдатая заведения.

     Иные картины-фантасмагории доведены до абсурда, как сцена с нагреваемой медной бочкой, сквозь стенки которой издают прощальные трубные звуки горемычные папуасы. Настолько же странны действующие лица, по внешним признакам и внутреннему наполнению – типичные белые клоуны.

Белый клоун плачет – никому не жалко.
Поделом зануду отлупили палкой.
Он такой нелепый, в блёстках, неуклюжий.
Белый скучный клоун никому не нужен.

(Анжелика Игнатова)

     Два коммивояжёра из индустрии развлечений с кармой Ивана Сусанина, твердящие: «Мы хотим, чтобы людям было весело!» - являются квинтэссенцией всеобщей печальной клоунады и монотонности.

     В гостях у Андерссона непозволительно быть скромным – наоборот, заглядывайте повсюду, не забывая о специально распахнутых дверях и густо населённых заоконных пространствах. Именно там порой бурлят эмоции, в то время как прямо перед вами медитирует очередной угрюмый филантроп, повторяющий, будто священную мантру: «Я рад, что у тебя всё хорошо!»

     «В глаз этот, маленькую, округлую шайбочку коричневого цвета с чёрной точкой посередине, было страшно смотреть. Он выглядел словно пришитая на оперенье головки пуговица, без ресниц, без бровей, абсолютно голая, вывернутая наружу безо всякого стыда и до жуткого откровенно; одновременно в этом глазу светилось какое-то скрытое лукавство; и в то же время казалось, что он ни откровенен, ни лукав, а просто-напросто – неживой, словно объектив камеры, вбирающий в себя весь внешний свет и не выпускающий обратно изнутри ни единого луча…» (Патрик Зюскинд)

     С теми же магнетизмом и неподвижностью, что в рассказе немецкого писателя «Голубка», взирает на нас сидящий на ветке и размышляющий о бытии «Голубь…» Роя Андерссона. В его фильмах нет профессиональных актёров и натурных съёмок – есть чёрный юмор, беккетовская театральность и усердно выстроенные мизансцены. Если для трагедии предпочтительны крупные планы, а для комедии – длинные, то в андерссоновском трагифарсовом действе правят бал последние. Снимать принято одним дублем, без монтажных склеек, поэтому декорация строится вокруг статичной камеры, а та высвечивает перспективу и мельчайшие детали скупой, но продуманной композиции, словно прожектор.

     Уникальный стиль работ шведа с его же подачи окрестили «тривиализмом». Обывателей полагается высмеивать, обыденность – клеймить, а вот многие ли их воспевали? Андерссон не способен выступать против человека, каким бы он ни был. Ему милы его сила и особенно – его слабости: «Может, банальности не так уж банальны? Может, всё банальное на самом деле важно?» Именно этой теме посвящены его картины, больше тяготеющие к театральным постановкам, об этом говорят на камеру его герои.

     Перемежая жизнь со смертью, а грусть – с иронией, Андерссон действует от противного и, погружая в депрессию, вручает таблетку от неё же. Его тоскливый, псевдоналаженный мир в оттенках «песка и тумана» с людьми, чьи пастозные лица будто минуту назад окунули в «молочную реку с кисельными берегами», а тела отдали во власть пиквикского синдрома, – призыв к побегу из личного Шоушенка. Нарочно утрированный анабиоз подстрекает вырваться из замкнутого круга. «Только старости недостаёт. Остальное уже совершилось…» После просмотра заключительной части трилогии хочется немедленно поймать и зажарить всех пернатых в округе, послать куда подальше мыслительные процессы и испытать на себе прелесть действия. «Гнать, держать, вертеть, обидеть, видеть, слышать, ненавидеть, и зависеть, и терпеть, да ещё дышать, смотреть» согласно списку или в произвольном порядке, в среду или в четверг, но как можно скорее!

     Ты, живущий, довольно распевать песни с многоэтажек и размышлять о бытии, останавливая мгновения. Твори новые, дерзай, живи!

26-летний Рой Андерссон покорил и критиков, и зрителей, и жюри престижного кино-фестиваля в Берлине своим кино-дебютом, «Шведская история любви» (1970).  Но вполне заслуженный успех  привёл молодого шведского  режиссёра в творческий тупик, потому что делать традиционное кино ему было уже неинтересно, а в каком направлении двигаться дальше, он ещё не знал. После провала  второго фильма, экспериментального и мрачно-абсурдистского “Гилиапа",  Андерссон ушёл из большого кино на 25 лет. Все эти годы он снимал рекламные ролики, став мастером супер-короткого формата, доведя до совершенства использование каждой секунды и каждого миллиметра пространства кадра. Отточенная лаконичность и минимализм стиля придавали легкость и оживлённость даже гнетущим темам, которые Андерсон часто использовал при съёмках рекламных клипов. Их успех помог ему основать и финансировать в Стокгольме студию 24, своего рода, храм независимого кино.  Будучи режиссёром, сценаристом и продюсером в одном лице,  он снимает здесь  то, что хочет и как хочет, не оглядываясь на сроки. Начиная с 2000-го года, Андерссон "явился" кинозрителям, как мимолётное видение, всего с тремя полнометражными фильмами, составившими "трилогию живущих."

Открывает трилогию трагифарс «Песни со второго этажа», в котором Андерссон  создал кино-апокалипсис в отдельно-взятом городе, возможно, Стокгольме. Фильм  состоит из 52 отдельных эпизодов, каждый из которых снят в манере, присущей рекламным роликам Андерссона, одним кадром, неподвижной камерой. Вторая часть трилогии, "Ты, Живущий", этo ещё одно собрание  коротеньких миниатюр, снятых в том же минималистском эффективном стиле. В обeих  картинах Рой Андерссон пристально вглядывается в человечество, моделью которого стали ничем не примечательные жители больших и грустных шведских городов. Их трагикомическая абсурдная реальность легко пeреходит в сновидения и обратно, ведь слова "мечта" и "сон" звучат одинаково в некоторых языках, а в снах мечты сбываются. В обоих фильмах Андерссон эсперементирует с формой, следуя ассоциативному видению, в отличие от более традиционной нарративной структуры. Его привлекает живопись, и он творит кинo как живописные полотна, пробуя разные углы зрения, концепции, диалоги, персонажей, цвета, позиции, заполняя в равной мере и передний и задний план кадра. Всё это предполагает активное участие в просмотре зрителя, которому следовало бы иметь несколько пар глаз, чтобы не упустить малейших деталей происходящего  во всех измерениях кадрового пространства Роя  Андерссонa.

В заключительной главe трилогии живущих, "Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии", вышедшем через семь лет после "Ты, живущий", Рой Андерссон продолжает исследовать человечество, свой излюбленный объект, и искать ответ на вопрос, что такое быть живущим, в чём смысл бытия? Фильм, в котором он, как всегда, стремится заполнить парадоксальный пробел  между воображаемым и реальным, несёт печать его неповторимого стиля  и представляет собой своеобразный кино-триптих. Первая  створка обещает три встречи со смертью и честно выполняет обещание. Закрывается  он несколькими метафорами изобретательной дьявольской жестокости которую хомо сапиенс проявляют по отношению к тем, кого считают существами низшего порядка. А между двумя створками триптиха, двoe бедолаг коммивояжёров бредут из одного сюрреального эпизода в другой, из действительности в вымысел, из современного Гётеборга, в прошлое. По дороге они пытаются продать таким же бедолагам до смешного дурацкие сувениры, чтобы  помочь тем развлечься. 

По признанию режиссёра, название фильма, "Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии", навеяла известная картина Питера Брёйгеля "Охотники на снегу". Но если вдуматься, творчество Брёйгеля послужило вдохновением не только для заключительной створки кино-триптиха Роя Андерсона. Все три фильма - это оживший Брёйгель. Подобно последнему великому художнику Северного Рененнсанса, Андерссон рассматривает пейзаж не просто как декорацию, но как арену, на которой разворачивается человеческая драма. Потому так важны для него выцветшие серо-зелёнo-бежевые тона больших городов, где разыгрываются его трагикомические миниатюры. Так же как и Брейгель за сотни лет до него, Андерсон трактует важнейшие события в жизни индивидуума, включая смерть, как всего лишь незначительную деталь в ничем не нарушаемом ритме вселенной. Картины Брейгеля и фильмы Андерссона роднит совмещение временных и пространственных пластов. Потому и воспринимается в "Голубе.." как должное, "захват" бара в современном Гётеберге бравыми войсками совсем юного шведского короля-воителя Карла XII, начавшего блистательно Северную войну с битвы на Нарве, а затем, через девять лет, прошедших незамеченными для посетителей того же бара, снова остановившегося в нём после бесславного разгрома под Полтавой. И если вглядеться внимательно в происходящее за окнами бара, то заметишь группу слепцов с одноимённой картины Брейгеля, каждый из которых держится за плечо впереди влачащегося нa дороге в никуда вслед за шведскими солдатами с понуро поникшими головами вepxoм на едва перебирающих копытами лошадях. Изображение человеческих слабостей, пороков и глупости было одной из главных тем в творчестве фламандского художника. То же  можно отметить и в тщательно отделанных кино-виньетках шведского режиссёра, более сотни которых составили экзистенциальную трилогию , ставшую ироническим комментарием к бесцельности и бессмысленности человеческой деятельности. А, может быть, и самого бытия.

Андерссон обладает даром делать такое же смешное кино как и серии «Монти Пайтон», только в более медленном темпе, этакий Монти Пайтон на депрессантах, но неожиданный поворот, внезапно высвеченная деталь, и мгновенно понимаешь, что это смех сквозь слёзы. Особенно, когда режиссёр  без прикрас и без нажима показывает изощрённую жестокость, на которую способен "человек разумный" по отношению к себе подобным и к братьям нашим меньшим, а также безысходность, с которой большинство из нас сосуществует. Откуда в нём такое понимание пассивного отчаяния, покорной смиренности? Ведь не кидался ни ему, ни его стране на плечи век-волкодав? Ответ, возможно, в том, что несмотря на мгновенно узнаваемую и кажущуюся однообразной артистическую манеру, Андерссон многолик и уникален: истинно шведский мастер, он универсален в глубоко гуманистическом видении человека, его бытия и истории как живой реальности. Жизнь исполнена неадекватностью далёких от совершенства людей по отношению к досаждающим им, пусть и привычным, ситуациям, объектам и поступкам. Её проявления могут казаться странными, забавными и даже трагичными в своей ординарности. Именно о них снимает кино Андерссон во всеоружии своего уникального стиля, в парадоксальной абсурдистской манере, которую называет кинематографом тривиальной заурядности. Несмотря на серьёзные, философские темы его картин, Андерссон благославлён умением говорить с улыбкой об экзистенциональной тоске и сочувствующим пониманием маленького человека, жалкого неудачника. Главная цель его кино - озвучить этого человека, символизирующего нас всех. Дать ему голос и возможность быть услышанным и выслушанным. Пока он ещё живущий.