«Без плотских радостей и утончённого удовольствия от литературы мир стал бы мрачным и бесцветным". В изысканно-эротическом фильме, Гринуэй, художник, эрудит, искусствовед, интерпретирует глубину и богатство целого тысячелетия японского искусства, размышляя о его природе и несомненной связи с сексуальностью. Мудрый и отстранённый мизантроп выводит искуссной кистью своего воображения причудливую вязь, в которой сплелись восхищение каллиграфией и страсть к перечислениям, эксцентричная одержимость фетишизма и вожделение, предательство и утончённая месть, ставшая возможной благодаря животворящей и, в то же время, смертельной силе искусства и литературы.

Главная героиня картины, молодая фотомодель по имени Нагико, живёт в космополитическом Гонконге, где  причудливо сплeлись Восток и Запад, но постоянно возвращается  мыслями в  Киото, где прошло её детство и каждый  день рождения сопровождался незабываемым ритуалом. Отец Нагико, известный каллиграф, с любовью наносил кисточкой поздравительные иероглифы на лице девочки, пересказывающие японский миф  сотворения  Богом  человека из раскрашенной глиняной модели. А мать или тётя читали ей вслух отрывки из книги Сэй-Сёнагон, обращая внимание ребёнка на списки изысканного, что заставляет сердце трепетать:

"Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья. Яйца дикого гуся. Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке. Четки из хрусталя. Цветы глицинии. Осыпанный снегом сливовый цвет. Миловидное дитя, лакомящееся земляникой".

Утончённые проявления любви и восхищения искусством и каллигрaфией вызвали в девочке неосознанное желание заполнить чистый лист её только что начавшейся жизни своим собственным списком изысканных вещей, которые заставят трепетать её сердечко. Но в день, когда ей исполнилось четыре года, она нечаянно подсмотрела сцену, которую ни один ребёнок не должен видеть. Хотя она и не поняла сразу, чему стала невольной свидетельницей, событие, в котором дорогой ей человек подвергся унизительному шантажу, так же, как и ежегодные ритуалы её возрождения, оставили неизгладимый отпечаток в душе и памяти Нагико.

Повзрослев, она будет долго и безуспешно искать идеального возлюбленного-каллиграфа, который, используя её обнажённое тело как холст или страницы ненаписанной книги, подарит ей утраченное наслаждение от нанесения каллиграфических узоров на кожу, тоскующую по нежному прикосновению кисти, обмакнутой в тушь. Но однажды, человек, которого Нагико полюбит, предложит ей своё тело, чтобы она заполнила его вдохновенными стройными колоннами иероглифов. Неуверенно взяв в руки кисточку и начав осторожно выводить письмена на обнажённой коже пустых страниц, Нагико почувствует восторг творца, вдыхающего жизнь в своё творение. Она использует каждую часть тела для соответствующих текстов, превращая его в интерактивную уникальную живую книгу и, тем самым, умножая многократно разнообразие ощущений от чтения. Тринадцать живых книг, которые Нагико создаст, используя тела разных людей, будут дразнить и соблазнять, заманивать нераскрытыми секретами и насмехаться, скорбеть и выставлять себя напоказ. Последняя, Книга Смерти, станет в буквальном смысле приговором и орудием мести за давние, но не забытые шантаж и унижение.

Питер Гринуэй, наиболее, пожалуй, визуальный из современных кинорежиссёров, использующий образы в качестве двигателя сюжета во всех своих фильмах, утверждает, что за сто лет истории кинематографа, кино, практически, не использовалo свои возможности, и всё, что мы видели до сих пор, это иллюстрированный озвученный текст. "Велико моё желание рассказывать с экрана истории", признаётся он, "но это не просто, потому что я ищу нечто иное, чем нарратив." Делая Слово и Книгу, его хранительницу, равноправными героями и объектами "Интимного Дневника", режиссёр подчиняет текст изображению, а нарратив - его кинематографическому визуальному эквиваленту, разбивая цепь, которой звуковое кино приковывает слово к изображению. Японские и китайские иероглифы, английские слова, отрывки напечатанного текста на человеческой коже начинают существовать сами по себе и воспринимаются как мистические абстрактные образы, не привязанные к вложенному и зафиксированному в них смыслу. Режиссёр-художник, не устающий поклоняться красоте и, в то же время, отстранённо, как исследователь со скальпелем в руке, препаририрующий её, смело переполняет экран визуальными изысками, окликающими зрителя из каждой точки экрана. Именно в этой картине эксперементирование с медиумом достигает у Гринуэя удивительно изощрённой изобретательности. Он помещает сразу несколько кадров на экран, один в другой, и далёкое прошлое оказывается оказывается совсем рядом, здесь и сейчас. Подобно лукавому иллюзионисту, он вуалирует основной кадр полунепроницаемым свитком со струящимися сверху вниз или бегущими горизонтально иероглифами, заставляя зрителя додумывать смысл происходящего самому.

Доминирующим образом фильма, соединившим вoедино сексуальность и интеллектуальную деятельность, становятся обнажённые тела, на которых тушью и специальной кисточкой наносятся иероглифы, и от чуткого осязания кистью кожи, от внешней силы мазка зависит, будет ли иероглиф проникновенным и властным или же закружит в неуловимом лёгком танце. B самом оригинальном кадре, исчерпывающе запечатлевшем визуальный фетиш "Интимного Дневника", строки светящихся неоновых слов бегут по обнажённому телу Нагико, каждое из них, прильнув к её коже на мгновение, уступает место следующему. А она, лёжа на кровати в затемнённой комнате, делает записи в дневнике, возможно завершая свой список того, что изысканно-красиво, что радует сердце и заставляет его биться сильнее:

"Теплый дождь, падающий с горных облаков. Малиновое одеяние, в котором неторопливо прогуливаешься, думая о Киото. Поцелуй любимого в саду Matsuo Tiasha. Тихие воды и ниспадающий водопад. Любовь после полудня в подражание истории. Любовь до и любовь после. Плоть и письменный стол. Писать о любви и найти её."