буквы Дориана на холсте. Рисунок удается настолько, что не только восторгает всех, но и сам нарисованный заключает какой-то невнятный договор с полотном, отдав ему свою непорочную душу. Дориан еще некоторое время отстаивает свои простые провинциальные принципы, типа, если пьешь — закусывай, и некоторое время вступает с лордом Генри в пререкания. Но старший товарищ оказывается убедительным, и Грей расслабляется, начиная получать удовольствия от жизни.

Для начала, под честное деревенское обещание жениться Дориан совращает невинную девушку. Не предохраняясь. К вечеру следующего дня, конечно, не без помощи лорда, он передумывает жениться, о чем извещает девицу, предлагая той дружеский секс без обязательств. Чем, конечно же, нарушает данное девушке слово. Чем, разумеется, ступает одной ногою на первую ступеньку лестницы в Ад. Девушка, разумеется, как и положено было в те годы, если не выходит замуж после первого своего раза, идет и утопает в Темзе. К сожалению, она еще и беременна, что увеличивает карму Грею и еще сильнее портит потрет. Девушке же этот поступок дается как-то легко, без затрат экранного времени, ибо она актриса какого-то обшарпанного театра и сильно погружена по Станиславскому в образ Офелии (которая у Шекспира тоже не умела плавать).

Далее, Дориану все нехорошие поступки даются легко, ибо холст молчалив (только иногда взрыгивает) и все стерпит. Ретроспективой на экране проходит похотливое поведение дорого одетого и порочно раздетого Дориана с попавшими под раздачу девушками, женщинами и даже бабушками высшей тусовки Лондона. Средь чреды нехороших поступков глаза героя периодически наполняют переживания, а глаза портрета — слезы и могильные черви. Все нехорошее принимает на себя многострадальное полотно, а нестареющий Грей двигается по жизни дальше, от удовольствия к удовольствию. Даже гениальному художнику Бэзиллу Холлуорду перепадает небольшой гомосексуальный опыт с красивым порочным мальчуганом из Нарнии. Но поскольку Бэзил далее начинает настойчиво задавать вопросы: "А где моя картина? А куда ты дел мое полотно? А можно нам с тобой еще раз?", то тоже оказывается в Темзе. Расчлененным. После этого утомленный Грей отправляется путешествовать и сильно грешить, судя по изменениям на своем портрете.

Спустя 18 лет совсем не изменившийся внешне главный герой возвращается в Лондон. Вот тут-то сильно все и меняется, ибо он встречает несовершеннолетнюю дочь своего старого друга лорда Генри Уоттона. Грей почему-то влюбляется в нее, и почему-то так сильно, что сразу же собирается открыться ей совсем и до конца. Я пишу тут "почему-то" не только потому, что актриса Ребекка Холл не тянет на несовершеннолетнюю и не похожа на ту, в которую можно сразу и насмерть влюбиться. Пишу еще и потому, что это наиважнейшее место в фильме, а оно настолько скомкано и неярко, что только из контекста и из знания сюжета романа становится понятен факт возникновения любви в холодном сердце Дориана.

Лорд Генри в своей отцовской ипостаси оказывается совсем не готовым к тому, чтобы все активно пропагандировавшееся им отрицание этики и норм морали, было бы обращено его же другом против его близких. Сэр лорд напрягается, как электричество. Таким "трахальщикам-террористам", как он, разумеется не нравится, когда с его дочерью начинают вытворять то-же самое, что в свое время делал он, но с чужими дочками.

Далее, происходит сцена с уничтожением портрета, предсмертным признанием Дориана в любви и сожжением всего чердака, в фильме олицетворяющего собою что-то вроде адских врат. Все зло и все грехи с многострадального портрета возвращаются в тело Дориана, чтобы он самоубился в очищающем пламени взорвавшегося газораспределителя.

Лорд Генри звонит своей дочке по телефону, но та на него в обиде, и абонент не желает разговаривать. Портрет немного подгорел по краям, но вполне исправен. Дориан на нем как новенький — молодой и красивый. И лишь глаза на портрете все так же светятся сатанинским огнем. Я очень надеюсь, что этот финальный наезд камерой на глаза портрета не есть намек на фильм "Дориан Грей II. Возвращение", потому что Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд не простил бы уже этого, перевернувшись в своей педофилической могиле на кладбище Пер-Лашез.

Титры. Мрачная музыка. Мораль — блюди мораль.

Примерно с половины фильма начинает казаться, что нам собираются, но не могут ни сказать, ни показать что-то важное. Полутона. Все словно бы не дотягивает до критической массы, которая порождает удовольствие от просмотра. Никакой атмосферы от Оскара Уайльда с его адом, шуршащим в темных лондонских закоулках, изнутри истачивающим души богатых денди-вивёров, апологетов аморального эгоизма и праздности в высоких белых накрахмаленных воротничках.

И, что непростительно, никакого нам катарсиса героя на экране. Был хороший провинциальный мальчик, стал законсервированный бессовестный бяка, потом сразу резко превратился в узревшего истину страдальца с угрызениями совести. Нельзя вот так, вскользь, ретроспективой по классике. Ты еще смотришь на экран, а фильм уже хрясь, и кончился. Хоть и актеры хорошие, и денег не пожалели, а не осталось в душе ничего.