“Самое великое в человеке - человечность, ” –Силован Рамишвили.

История действительно произошла в Англии, в викторианскую эпоху, где проживал человек с чудовищными деформациями тела, за которые он и получил свое инфернальное прозвище, –«человек-слон». Сценарий был написан по труду одного из очевидцев того времени - сэра Фредерика Тривза.
Из-за невозможности постоять за себя вкупе с уродливой внешностью он попадает под влияния хозяина шоу фриков, вытворяющим с несчастным все, что захочет, показывающим его публике за блеклые барыши и избивая по

пьяни. И, наверное, именно в таких закоулках – грязных, мрачных, агрессивных, именно в таком теле могла родиться высочайшая духовная ступенька. Но… к этому мы обратимся чуть позже.

Уродство «человека-слона», созданное гримерами, имеет под собой реалистичную платформу – тело реально жившего Джозефа Меррика было заспиртовано в Королевской больнице Лондона (на его основе и создавался образ «человека-слона»), и Джон Хёрт перед каждым своим выходом проводил в гримерке не меньше 12-ти часов (это на 1980-ый год!). А его игра… Это фантастика – интонационная, мимическая - даже, скорее, артикуляционная – все натурально, как сама естественность, пронзительно и драматично; именно Херт делает основную часть драмы, не затмевая своего персонажа игрой, но и не теряясь за гримом и колоритностью «человека-слона».

Еще один заметный персонаж в повествовании – доктор Тривз в исполнении Энтони Хопкинса – в первую очередь профессионал, врач, призванный лечить людей. Но сам герой – некое едва уловимое размышление о духовности, о том, что существуют все же люди, видящие сквозь телесный кокон и за своим отражением в нем то, что древние называли аниме(душа). И Фредерик – образ очень высокодуховный, за все течение фильма прошедший длинную дорогу – от интереса до сострадания, от сострадания до уважения, от уважения к дружбе, от дружбы – к высшей степени любви. К человеколюбию. Гуманизму. Потому и его образ – не менее важный в раскрытие фильма, чем образ самого Джона Меррика.

Яркая особенность персонажей Линча – их как бы «шахматное» деление на духовных, добрых, сострадательных людей, и на отбросы, на страшную мерзость, выползающую из самых мрачных закоулков людских душ. И прелесть этого «деления» состоит в том, что персонажи однородны, но не похожи, неодинаковы, нестандартны. Им не чужды страхи, сомнения – даже настолько чистый человек, как доктор Тривз, задается вопросом «хороший ли я человек?» Но что поделать – человеку очень часто надо останавливаться в бешеной гонке жизни и оглядываться – по-человечески ли он живет? И даже Фредерику, пускай и врачу-хирургу, требуется время на осознание того, что человек – это не форма, а содержание. А это - путь, огромное поле, которое обогнуть не каждому мудрецу.

К чести режиссера, Линч не хватается за драматическую натуральность и не давит слезы, он действует подобно искусному психологу, даже магу, творя бездыханное, но красноречивое волшебство: «Жизнь!... Полна сюрпризов» - кричит с экрана хозяин шоу, делая многозначительную паузу и орудуя тростью, словно дирижерской палочкой, выхватывая случайный узор; «Только подумайте о судьбе матери этого несчастного создания… Ее на четвертом месяце беременности… затоптало стадо диких слонов. Произошло это на африканском острове, не нанесенном на карту. Сейчас вы увидите результат». Результат… «Повернись!» - кричит старый хозяин шоу; «Повернись!» - вторит ему мальчик, и на экране, за спиной зрителя, безжалостно отвернувшегося от «ужасного человека-слона» подобно той стародавней публике без совести, но со страхами, любопытный и пронзительно человечный хирург роняет тихую слезу, что уже само по себе морально-этическая фантасмагория – там, где правит хладнокровие публики и омерзительная сущность зрелища, человек плачет; плачет, поняв сущность уродства так, как не осознавал никогда. Во всех смыслах.

…Но вот впервые проглядывается человечность в образе: «Он англичанин. Ему двадцать один год. Его зовут Джон Меррик» - вещает Линч устами Фредерика на конференции врачей. Но затем, после конференции, раздается в потемневших коридорах больницы – « - Вы не упомянули про его психическое состояние… - Он идиот. Имбицил от рождения. По крайней мере, на это следует надеяться» - говорит без грамма отвращения тот же хирург, и из монстра человек-слон становится просто чудовищным телом, ошибкой, изуродованной сумасшедшими гримерами природы, но человек, и человек разумный тем более – нет. Линч незаметно скрывает в рукаве главный козырь…

…Чтобы затем достать его совсем уже трогательно и неожиданно – вот Джон нараспев читает 23-ий псалом Давида двум затихшим от потрясения врачам; вот сжимает единственная неизуродованная часть тела – левая рука – потертую черно-белую фотографию, с которой молодая женщина смотрит на него, Джона Меррика, мудро и отстраненно; наверное, мать, ведь только мать может смотреть так спустя годы, не замечая ни страшных деформаций, ни количества лет. А уже потом, спустя долгие месяцы, «человека-слона» спасает его необъяснимая духовность: перед нами предстает одаренная, духовно развитая и чистая натура, в которой, за чередой неописуемо жутких наростов и опухолей, прячется Душа, добрая, страдающая, непредвзятая.

И этот механизм перемены отношения к герою больше похож на старомодный окуляр, в котором опытный оптик меняет линзу за линзой, превращая всю кинокартину в одну большую призму, изменяющую угол с каждым завихрением сценария. А затем уже заданный контрасту тон делает за Линча все дело – соединяет духовность и физиологию, сплетает их в тесный клубок, и мы смотрим на мир через кривое зеркало уродства Меррика, и сам мир обрастает опухолями, чудовищными наростами, аномальными движениями и сбивчивым дыханием… Ахх, что и говорить – контраст уродства внешнего и внутреннего, созданный режиссером – творение пронзительное и отточенное, которое работает изящно, как сама черно-белая манера, где на белом фоне черные линии и кляксы вырисовывают контуры домов, людей, порою – целых миров, родившихся в головах их гениальных хозяев.

Музыка «Человека-слона» (Джон Моррис, кстати) - нечто между стойким классическим сопровождением («Адажио» Самуэля Барбера) и какофоническим шумом. Такую фантастическую совокупность неудачной назвать нельзя (непростительно!) – музыка серебрится, переливается и грандиозно гремит, как во время запуска шатла на аэродроме, становясь одним сплошным торжеством, а уж чем над чем – это предстоит вынести самому зрителю.)

И, да. Такого не было, господа. Нигде. Никогда.

Признаться, очень редко замечаю такой элемент фильма, как костюмы. Но тут они - подобно и структуре самого фильма – как идеально органичны, так и колоритны: черный балахон и мешок для головы с единственной прорезью для глаза, являющий собой своеобразную униформу человека-слона, действительно внушает страх, в то время как жена доктора Тривза (Ханна Гордон) почти эфемерно прекрасна в своем почти бальном платье. А трости, шляпы-цилиндры, запятнанные порванные куртки или дорогие костюмы – все они приближают нас к викторианской эпохе, создавая атмосферу времени, а значит – и фильма как такового.

И, кстати, эпизоду появления Ханны я все же посвящу отдельные строки. Именно на нем я у меня потекли слезы – неостанавлимые, разрывающие, глухие. Весь эпизод составлен как раскрытие характера Меррика, он пафосен, но удивительно органичен. И сий, пускай и весьма краткий, хронометраж похож на эфемерное, почти подсознательное дефиле тончайших чувств, будто занесенных прямо под кожу – неровные, шипучие интонации Джона, и их контраст с красотой и сострадательностью Ханны Гордон: « - В чем дело? – Я… просто… не привык…. Чтобы столь… прекрасная дама…. Со мной так… хорошо обращалась…». Они совершенно разные, эти чувства, но стержень, который неизменно проходит через них – это искренность, непривычная Меррику и почти необъятная для него. Потому что не только его уродство было предродовым. Одиночество тоже.

Удивительность фильма состоит в том, что даже во время съемок полубиографических картин Линч не отступает от своего основного творческого кредо – сюрреалистического символизма, от переплетения аналогий друг с другом, от дикой пляски аллюзий и хитрой ухмылки притчеобразности повествования где-то в самых недрах «Человека-слона», превращая картину в черно-белую бездну, в хитрую древнюю головоломку, которая сведет с ума и хладнокровность ума, и дыханье фантазии. И уже тогда образовалась главная особенность творчества Линча – перманентная тяга ко всему таинственному и страшному. И, помимо всего этого – удивительное свойство вытягивать демонов и запутанность ситуации прямо из жизни, реальности; при всем сюрреализме, а порою – и совершенном сумасбродстве своего творчества, Линч снимает очень жизненные кинокартины, и из обыденной биографической повести «Человек-слон» превращается в необыкновенной силы кинопоэму, триумф, гимн, зенит творческих возможностей режиссера преднулевых годов.

И, кстати, это был пик не только творческого состояния Линча, но и объективного восприятия его трудов – никогда еще режиссер не удостаивался такого помпезного признания как профессионального зрителя, так и рядового обывателя. На тот (1980-ый) год картина произвела фурор, номинировавшись более чем 30 премий по всему миру (Сезар, Бафта, Люмьер), а также получив 8 номинаций на Оскара – лучший монтаж, лучшая музыка (Джон Моррис), лучшая режиссура, лучший сценарий, лучшие декорации, лучшие костюмы, лучший фильм, лучший исполнитель главной роли (Джон Херт). Хотя, надо сказать, в Европе ему повезло больше, так как ни одну из заветных статуэток он не получил, что сокрушительно несправедливо. Странно, что киноакадемики не сочли необходимым признать, что игра и терпеливость (12-ть часов гримирования) Джона Херта – лучшее, что случилось с независимым кинематографом за последние годы.

Хм… Это великий фильм. Это удивительный фильм. Впрочем, «Человека-слона» необходимо смотреть, ТОЛЬКО ТАК можно понять его и услышать. Он - одно сплошное тягучее гипнотическое марево, звенящее фантастикой без фантастики, сюрреализмом в импрессионизме, авторством и новизной… Линч, Линч)) Мои ожидания оправдались – он действительно «делает это», спаривая реализм задумки и сумасшедшую сущность своего авторства и рождая язык в кино, который никогда до него не существовал. Блистание сюрреалистической драмой, инфернальное и живое, потянувшее-таки на кинематографическую веху. Да - гений Линча велик, как и его весьма остроумный смысловой стержень, призрачно ухмыляющийся во главе угла: в любой душе живет безумец, демон и Бог. Но не обязательно все три сразу.

@ Sun, 19 Sep 2010 20:41:26 +0400