«тот», и Смерть отбрасывает свои тени на загробные своды. К черту и античные механизмы возмездия, и религиозные догматы, и стихийный божественный гнев еще языческих времен; кинопространство Сокурова - это область гибели, нон грата, где и происходит дальнейшее взаимодействие двух нравственных полюсов – Евы Браун и Адольфа Гитлера.

Разложенец, тусклый демон, с которого мантия мифов спадает, как плохо сидящее немецкое сукно, заглатывает свою Еву, словно Левиафан. Иначе – труп и гниль. И он боится ее – она напоминает ему о мире качественно ином, единственная прощупывает этот нерв. Чуждая, живительная влага «другого», окрыленного существа, экстравертного и импульсивного, с невероятной упорностью точит мраморность и мертвость окружающего бытия и лично Гитлера. Ева просто-напросто не вливается в предлагаемый Сокуровым формат, она остается где-то за пределами кинобытия. Ее акробатические виражи на балконах – вопреки гравитации этого мира. Она действительно воплощенная жизнь: в движениях, изгибах, цвете кожи. На уровне бытовом – такая девочка, которая была развращена в юности мужчиной себя старше, и, тем самым, навеки привязалась к нему. Гитлер – ее первый мужчина и последний. У него же были любовницы, он фактически не оказывал ей знаков внимания, у нее не было ни уюта, ни семьи, ничего. И в этом, как мне кажется, идея «Молоха». Мысль Оригена о том, что любовь может принять даже дьявольскую природу падших ангелов. Можно ли полюбить зло? Даже не так - может ли любовь поглотить в себя зло абсолютное, без остатка? Может ли она обновить его? Или перегорит, как выдохшаяся лампа Ильича? Эти противоречивые с христианской точки зрения идеи абсолютно применимы и исследуемы в этом магическом Авалоне, без Бога и, соответственно, без надежды.

Конечно, бессмысленно проводить мало-мальски значимый анализ без понимания художественной специфики Сокурова. Это пространство, где тяжело даже находиться, где дым застыл в вечно дымной пасторали, будет сопровождать зрителя вплоть до титров. Режиссер ограждается от своих персонажей: языковой барьер (даже для россиян – немецкий с субтитрами), оптика – и невероятно сложно любое сопереживание. Этот готический, вымороченный мир чужд зрителю абсолютно, в нем даже свет, мучительно прорывающийся сквозь закопченную и вязкую фактуру, затхл и томен. И все же в «Молохе» Сокуров обращается именно к свойствам чисто человеческим, к людской натуре. Сценарий Арабова, ухвативший с собой приз в Каннах, вплоть до мельчайших мазков живописуют фигуру Гитлера, который, не будь он кровожадным диктатором, был бы либо гением парадоксальной литературы, либо ее  центральным персонажем в течение всего 20 века. Потому что бесконечно странно наблюдать, как за пределами своих покоев Гитлер – кровожадная маска, хтоническое божество, метафизически вездесущее и неподвижное, а здесь – мелкий подонок, смехотворный в своей настойчивой ипохондрии, гадливый до омерзения, закапывая собственное дерьмо во время пикника.  И так будет развенчано всё идеологическое верховье немецкого фашизма. 

И каково бескорыстно любить среди властолюбивых мумий? Ева, печальная Ева, как инородно твое существо этим умершим чертогам, как по-человечески невыносимо смотреть на эту страдальческую зависимость, на болезненное влечение влечение бабочки к праху. Мыщц к костям. И тем презрительнее воспринимается этот паноптикум, цирк, кунсткамера окаменевших уродов и уродцев, возомнивших себя чуть ли не вагнеровскими персонажами, и тем показательнее, что все эти небожители, безгранично нелепые в своем мессианстве, водят за нос целые народы, но не могут обмануть равнодушное око объектива. И как безмерно странен этот мир. Как по-настоящему в нем ведут себя вещи и люди.

И концовка. Куда повлечет Гитлера его безликий Хрусталев?  В пустоте финальных титров ничто не может дать ответ. Такова сокуровская гибель богов, упоительная в своем удушающем, жестоком, хирургически бесстрастном  цинизме.