Осенняя соната

Осень –
сочинение шёпотом
на тему:
«У ветра пальцы
Бетховена».

Карен Джангиров

     «Осенняя соната» Ингмара Бергмана – это творческий демарш агрессора-эстета, цепко сдавливающего ваше горло под аккомпанемент Шопена. Вырваться не пытайтесь: пальцы 60-летнего Бергмана сильны, а его намерения даже неумолимее, чем прежде. Иной раз вам дадут-таки глотнуть порцию терпкого осеннего воздуха, после чего зажмут в тиски крепко-накрепко. К финальным титрам вы умрёте, а спустя какое-то время снова начнёте дышать. Так было задумано, так надо. Кольцевая композиция словно вернёт всё на круги своя, но это новые круги, следующий оборот спирали, и вы придёте к ним с пониманием, что «ещё не поздно», «ещё совсем не поздно» что-либо изменить…

     Лейтмотивом картины выступила шопеновская «Прелюдия» №2 ля-минор – гнетущая, свинцовая, интонационно похожая на небольшой «Реквием».

     Суровый речитатив звучит на фоне двухголосного сопровождения.

     Точно так же из фатального оцепенения, из многолетнего отчуждения вырываются два человека, и начинают говорить, говорить, говорить. Сначала – громадными пластами монологов. Потом - впервые за много лет - неуверенно складывая кирпичики-признания в диалог. Каменные прямоугольники слов тяжелы непомерно, они накапливаются, гора растёт, и вот уже обе женщины почти погребли друг друга под исполинскими «словотворными» курганами. Кто они? Шарлотта и Эва.

     - Мать и дочь. Какое страшное сплетение любви и ненависти! Зла и добра. Хаоса и созидания. И всё, что происходит, запрограммировано природой. Пороки матери наследует дочь. Мать потерпела крах, а расплачиваться будет дочь. Несчастье матери должно стать несчастьем дочери. Это как пуповина, которую не разрезали, не разорвали. Мама! Неужели правда? Неужели моё горе – это твой триумф? Мама! Моя беда – она тебя радует?

     После семилетней разлуки мать приезжает в гости к дочери. Три ключевые сцены ознаменуют её визит: шокирующая встреча с живым укором совести Хеленой; беседа за роялем с Эвой и ночь беспощадных откровений в продолжение этой беседы.

     Эва привыкла к пустым витиеватым фразам. За ними всегда пряталась её мать, известная концертирующая пианистка Шарлотта Андергаст. Вехами в биографии Шарлотты были, есть и останутся не события в семье, а карьерные достижения. Когда родился её внук, она записывала на пластинку сонаты и фортепианные концерты Моцарта. Когда заболела одна из дочерей, играла Бартока в Женеве. Ей проще откупиться от своих родных наручными часами или машиной и жить с ними на разных широте, долготе, параллелях, меридианах, вообще на другой планете:

     - Я чувствую себя лишней. Я тоскую о доме. А вернувшись домой, я понимаю, что тосковала о чём-то другом…

     Музыка – это её речь, её способ самовыражения.

     Под мерное покачивание аккордов траурный марш превращается в колыбельную, потом – в погребальный звон, и вот уже раздаются фанфары, а вслед за ними – речевая декламация…

     Устами внезапно прорвавшей плотину сдержанности Эвы кричат сотни и тысячи одиноких недолюбленных детей. Как тут не вспомнить Роджера, сына актрисы Джулии Ламберт из моэмовского «Театра», который сомневался в её существовании, так как устал жить в атмосфере притворства? И просятся сравнения «Осенней сонаты» с «Кукольным домом» Ибсена в долготе и силе вырвавшихся наружу признаний, с «Вишнёвым садом» Чехова – в скольжении старшей героини по накатанной лыжне, в уходе от неприятных реалий…

     Мучительный поток рефлексий не оставляет места равнодушию. Слова, которые иногда «жалят гораздо больнее пчёл», застревают внутри гвоздями, хлещут наотмашь, а чужая боль откликается и многократно повторяется эхом, потому что пробуждает вашу личную, глубоко спрятанную и почти забытую боль, потому что тема отцов и детей универсальна. Только в фильме Бергмана с музыкальным же названием «Сарабанда» разобщение не двух, а трёх поколений кровных родственников будет препарировано им с подобной фанатичной сосредоточенностью. Только в «Часе волка» Йохан Борг, мысленно открывая дверь детской, выпустит оттуда такое же огромное привидение.

     Откуда берутся нелюбимые дети и нелюбящие родители? Цепная ли это реакция или результат эгоистичного решения тех, кого не выбирают? Через все годы человек пронесёт в себе отпечаток детства. Хорошо, если оно было счастливым. А если нет? Как примириться с обидой, с разочарованием, которые никуда не исчезнут? Стоит ли удовлетворение профессиональных амбиций вынужденного сиротства маленьких человечков? Как никто другой, Ингмар Бергман знал ответ на этот вопрос. У него самого было пять жён и девять детей, не потому ли он раз за разом возвращался к теме семейных и личных трагедий, к правам и обязанностям художника с твёрдым устремлением разобраться, осмыслить, исповедоваться? «Осенней сонатой» тот, кто «обладал способностью запрягать демонов в танк», заставил взглянуть им в лицо своих героев, актёров, себя самого и зрителей. Это черта, за которую мало кто заступал настолько далеко…

     Мрачно и резко разносится набатом ворчание басов, сменяясь угрюмыми стонами, как будто сама бесприютная осень жалуется на несносность своего нрава.

     Здесь традиционно для Бергмана прозвучат и размышления о Боге, о поисках его людьми и в людях, а людей – в нём:

     - Для меня человек – удивительное существо, воплощение непостижимой идеи. В нём есть всё: от самого возвышенного до низменного. Человек подобен Богу. А в Боге заключено всё. Им сотворены люди, но им же сотворены и демоны, художники, разрушители, и это нераздельно существует бок о бок, перемешивается, переходит одно в другое, непрестанно меняется…

     Зато в первый и последний раз встретятся за совместной работой Бергман-режиссёр и Бергман-актриса. 63-летняя Ингрид, уже неизлечимо больная раком, сыграет Шарлотту – роскошную диву, у которой и траур небанального алого цвета (опять книксен пунцовому платку Джулии Ламберт!). Кажется, что старость не властна над её породистыми чертами, пока не обрушится на их обладательницу неподдельный испуг от «очной ставки» со второй дочерью Хеленой и обвинений первой. Какими станут её глаза! Глаза, вместо которых каждый может представить те, которые значимы именно для его памяти. А как изменчив взгляд Лив Ульман под влиянием гаммы чувств, которую испытывает её героиня Эва, неотступно наблюдая за матерью, играющей Шопена! Изумление, гнев, трепет, повторное узнавание, восхищение…

     Тщательно продуманный внешний и внутренний контраст матери и дочери гениален. Любимая бергмановская актриса с кристально чистыми очами преображается здесь в Эву – жену священника, невзрачную, зажатую, с неуклюжей походкой. За гаррипоттеровскими очками, нелепыми косичками и мешковатой одеждой красавица Лив Ульман правдоподобно тушуется, уступая первенство своей экранной матери, а в реальности – Ингрид Бергман, на отшлифовке роли которой было целиком сконцентрировано режиссёрское внимание.

     Как зловещая Амат, пожирает крупными планами человеческие эмоции, а не души, камера Свена Нюквиста. Она не упускает ни единого движения зрачков, ни мельчайшей мимической морщинки около глаз и губ от лживой усмешки или настоящей агонии. Мелькают в кадре кисти Каби Ларетеи, знаменитой пианистки, одной пятой квинтета бергмановских жён, трансформируя прикосновения к клавишам в печаль и смятение. Вы продвигаетесь в вязкой, по-осеннему слякотной почве сюжета шаг за шагом, собираете слёзы-дождинки, а «у капель – тяжесть запонок»…

     - Мне нужно научиться жить на земле, и я одолеваю эту науку. Но мне так трудно! Какая я?

     В троекратно проводимой мелодии угадываются мотив вопроса и явная патетика. Короткий форшлаг лучом света врывается в пасмурную музыкальную пелену, «очеловечив» её на мгновение, но преодолеет ли он густую и непроглядную толщу мрака?..