Меланхолия

Вместо пролога:

Триер, я уверен, совсем не злодей.  Он врун (самому себе, потом зрителю, а потом дважды себе – и вот так поворачивается пресловутая каннская пресс-конференция), ибо на самом деле добрый малый. Вплоть до сентиментального «какое тут все ми-ми-ми-лое у вас». Вы скажете: притормозните, как же «Антихрист», режиссер - форменный изверг, с невозмутимым видом будете трясти медицинской картой(бррр) и, наставив еще до кучи мнимых диагнозов, с довольной личиной плюхнетесь на лыки. Я вам ничего не возражу. Я просто буду говорить о «Меланхолии». Разве не все в курсе его недовольства окончательным вариантом кина? Засилья клише, дескать, проклятые галлицизмы, найн-найн. Почему-то никто не уделяет этому внимания. Привыкли, видимо, что товарищ любит языком молоть. А мне кажется – ключевая штука. Наряду со сценой, где Жюстина жестоко обламывает сестру с  идиотскими блинчиками и «шапанского всем!» на проводы мира. По-моему, это вообще наиважнейшая сцена для триеровского кино, помогающая раскрыть его художественную суть: ограничивать себя, и ограничивать во всем. Только так сквозь мириаду режиссерских неврозов пробьются пост-Бергман, скупая живописность севера и Европа в цвете лет и сил со своей мерцающей пустотностью и насквозь прогнившим светским миром.

Иногда триеровская аскеза приобретает истерично-максималистские черты. Ну, кино без красивостей, кино без пленки, кино в безвоздушном пространстве. А в «Меланхолии» организм устал(усталость вообще – основная тема картины. Раскрывать не буду, ибо на правду все равно не похоже), и ограничения спали. Можно всё, сирены умолкли, лиловый рассвет, я с вами, ребята. И привычный оскал-ухмылка европейского шакала вдруг расплылся в почти мелодраматическую полуулыбку просто уставшего человека. И говорю как есть. Такому Триеру – твердый уважительный лайк. Просто потому что последние тридцать минут после «не без своих моментов», но офигенно занудливого повествования «Жюстины» - это внедрение в сферу идеального. Патологически деликатное. Катарсис(не путать с кульминацией ;) приходится аккурат на хронологический центр картины, отчего та принимает форму перевернутой параболы. Накал чувств – где-то в неуловимом пластическом переходе - иллюминирующе-желтого в мертвяще-голубой. Сценарий не балует зрителя какой бы то ни было драматургией, и эмоциональный отклик приходится на световые изменения в кадре(с которым классически все отлично). Тени легли по-другому – и мир изменился, и люди, до следующих бликов. Снова, как и в «Антихристе», трещащие по швам платья, забористая ругань и битье дорогой посуды – проделки равнодушной природы, не людей. Просто, хирургически точно и (аномалия!) ненавязчиво. Почти гениально, в общем. Авы мастеру.

В последние земные полчаса разворачиваются уже другие сюжеты. Едва это кукольное чистилище сворачивается в неуловимо придурковатую семейную драму - «Меланхолия» молниеносно приобретает отчетливо сказочные очертания. Хотя, конечно, насколько это вообще возможно для современного художника в контексте 21-го века. Один рецензент(не обошедшийся, увы, без разбрасывания трусами нестиранными, - но кто из нас не встречал рассвет с мыслью, что Вселенная - его пьяный бред?) очень хорошо отметил про «тонкую достоверность». Парадокс в том, что триеровские нордические россказни намного более осязаемы и реальны, чем, наверное, любое кино наших дней. Кажется, эта буквальность происходящего вообще его ноу-хау: мягко дрожащая камера, даже в шутку не кривляющиеся актеры и совершенно потрясная озвучка. Слышен каждый скрип, вздох, полет мухи, как растет шерсть на овцах. Каждый кадр насквозь материален, хоть дотронься. «Меланхолия» - это брейгелевская реальность, фильм-витраж, в момент совершенной ясности обращающийся в фильм-наскальную живопись. Причем зритель верит в этот шалаш в зените смертоносной планеты в тысячу раз больше, чем в любой выпуск Дисковери на тему «Господь с нами в 2012». И все это несмотря на то, что последний кадр – до скрежета зубного сказо-чный, тридцать раз нереально-ирреальный и вообще родом из метадействительности. В этом плане чудо как хороши аналогии со сказкой Янссон «Муми-тролль и комета». Чистый, как зима, скандинавский дух. The end– абсолютно камерное происшествие и вообще удел тех немногих, кто делегирован перед Вселенной представлять человеческий лик. В картине этих немногих двое: воплощенное материнство Клэр и Жюстина со взглядом ницшевской бездны. Вот и… вот. И вовсе не крушатся небоскребы, люди охапками не выпадают из окон, и даже вся больная жюстиновская родня, впоследствии невесть куда слинявшая, на свою башку дурную ничего не примет. Все, кто в первой главе по-мышиному снуют, гогочут за фуршетом и пускаются по ветру – погребальные приготовления Жюстине(и через нее – целому миру), агнцы, ха-ха, на закланье.  

Отсчет ее изоляции начинается задолго до строительства волшебной пещеры(конкретно – после маминого залихвацкого тоста, но роли это никакой не играет). Отец – лжет и сбегает. Мать-стерва(Рэмплинг – умничка, демонизм «Ночного портье» никуда не делся) закатывает скандал безразличному, как столешница, мужу, а потом с невозмутимой рожей идет принимать ванну. Начальник-кретин сначала проецирует глянцевое порно на всю стену, а затем просит невесту подобрать к нему лозунг. Муж раздражает своими идиллическими сантиментами (очень интересно раскрывается образ мужа, если принять Жюстину как триеровское альтер-эго. Что-то вроде: пошловато-паточный муж (экзальтация=розовые очки=преувеличенное чувство прекрасного) – тот самый триеровский змий-искуситель, который мешает режиссеру мазюкать клитором в камеру, окончательно впадать  в натурализмы и - вот монгол! - вообще подбивает на девичьи рюши). Распорядитель праздника, презрением хлюпая на дальнем плане (фразу «она испортила мою свадьбу» - отлить в граните), сливается в экстазе со своей ладошкой.

И вот так, потихоньку, вся эта семейно-дружественная луковица расслаивается до сердцевинки: все уроды, все падаль, все гниль. И Жюстина остается одна. Одна в толпе сытых буржуев и просто не пуганных жизнью козлищ. Вынужденная быть счастливой. Перед сестрой, родителями, гостями, мужем, мясным рулетом, ветром в поле. Какой гнилой парадокс, да? А, главное, актуальный от мозга до костей. Несмотря на игры в вагнеровские романтизмы, взгляд Триера современен, как макбук: хотя Жюстина и Клэр – стопроцентно опереточные героини, окружающая действительность довлеет над ними. «Ваш космос черный – мой каприз» таким образом отлично сосуществует  с тем, что Вселенной, вообще-то, заправляет вовсе не чья-то голова. У акул пера интернетовских, кстати, анализ Жюстины с этой точки зрения - больная тема. Все как один: «намагнитила», мол, на свою голову. Да с ума не сходите. Планета Меланхолия – аналог колоколов в «Рассекая волны» или зловещей троицы в «Антихристе». Силы природы(или Бога=режиссера, у датчанина с этим без комплексов) движут этим миром и его персонажами. Не буду спорить, видимость «она пришла к нам, чтобы разнести нас к еб*ням» есть. Но только в силу того, что Кирстен реально совершила актерский Подвиг. Ее взгляд – действительно что-то с чем-то. Наверное, гениально. И гениально не потому что Девушка-Человека-Паука под вялую радость викингской галерки взяла приз в Каннах, а потому что из лучезарной девочки-соседки наша нэйтив американ внезапно стала Вием. Шагнувшим из жуткого мифа прямо в хоромы сегодняшней эпохи. Вием, господа. Все помнят сцену с мясным рулетом? Подвели немощную под ручку, подняли тяжеленные веки. И оно на нас всех посмотрело. «Глазами большими, как мельницы».

Но кхм.... Когда-то, вдохновенно проводя скальпелЯми по любой триеровской картине, все равно придется включить самоцензуру. Иначе действительно наговоришь зауми темной – и бессмысленной. Уже и так столько высосал из пальца, что у пациента, чай, понизилось давление, поэтому предлагаю свестись к обобщенно-личному. Повторю то, с чего начал: в «Меланхолии» Ларс Иванович предстает вовсе не олицетворением мирового зла. Здесь он что-то вроде бесстрастного волшебника-демиурга, бесследно растворенного в межсекундье, который, уничтожая какую-то там глупую жизнь в этой глупой Вселенной, пробуждает в зрителе неутомимую веру в нее же. Как долго ни боролся с этим липучим тезисом – он бесконечно правдив. И, несмотря на то, что всю вторую главу датчанин четко расставляет акценты: Земля – зло, улыбнись смерти, конец концов – это реальное вселенское «и всё», не страшно ни капли. Наверное, механизм сопереживания так работает. Можно сочувствовать Клэр, развивающей бессмысленную неугасимую деятельность, когда бобы для человечества уже подсчитаны - и потом ведрами причитать в рецензии. А можно Жюстине, у которой отношения со «звездой мертвых» похожи на Луна-луноцвет или Солнце-подсолнух. Вот я сопереживал второй. Поэтому у моего прочтения картины – очень странное «после». Трагедия жизни не может считаться трагедией в принципе, потому что плакаться по этой планете никто не будет и венок душистый к останкам не прислОнит – некому. «Меланхолия» – как конец света в Рождество, когда, вроде, и нужно стучаться бокалами за избыточно роскошным фуршетом, и салюты скребутся в ночное небо, и восьмилетние дети с петардами прямо под окном, и где-то в городских оазисах радуются крохотные ледянки, и снега, и огни, и гирлянды, праздность. А почему-то соскабливаешь остатки оливье в салатницу, допиваешь бокал, ложишься на диван и... И гасишь свет. Мановением брови. И все. Абсолютная ясность, полный дзен. Да, где-то… «Трава будет – зеленее», подсказывает Старшая Эдда. Или не будет – какая разница. Вот такая вера в жизнь. Как она есть. Объяснить этот феномен, по-моему, невозможно.

P.S. А может, мне просто слово в заголовке нравится. Может, напиши мне его кто на бумажке или выложи кубиками, - результат был бы тот же. Но, господа, фильм-то хороший.

P.P.S. Автором данной рецензии, как уже было сказано в названии, являюсь не я, а другой пользователь, который пока не может сам добавлять тексты.

"Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия, выражающимся в упреках и оскорблениях по собственному адресу и нарастающем до бреда ожидании наказания." Зигмунд Фрейд.  

"Я думаю, что Жюстин - это я.  Я вложил в её личность особенности моего характера, а также мои размышления о наступлении конце света и моё сосуществование с депрессией. С другой стороны, Клэр должна быть полной противоположностью... нормальным человеком " - Ларс фон Триер

.

2011-ый год стал особенным для кинолюбителей философских арт-хаусных космогонии и космологии: на экраны вышли "Древо Жизни" Теренса Малика и "Меланхолия" Ларса фон Триера. При кажущихся аналогиях, трудно представить два столь различных фильма. У "Древа"  жизнь в названии и надежда на всём протяжении, но упоительно прекрасен Меланхолический  Танец Смерти, поставленный  самым талантливым из живущих ныне мизантропов и провокаторов, положенный на музыку Вагнера. Впору  пришлась смерть Изольды гибели человечества, а запечатленные фон Триером сияющие вершины  кино, искусства и литературы в течение первых незабываемые восьми минут пролога категорически противоречат его же утверждению, что Земля - это зло.  Не может зло сотворить столько прекрасного: таинственные сады Мариенбада и две луны в ночном небе,  расплавляющиеся охотники на снегу, Офелия, о нимфа с нежным отрешённым  лицом Кирстен Данст, тихо плывущая то ли по реке Лете, дарующей забвение, то ли по Стиксу, где в конце пути ждёт Харон. Жемчужины серёжек, напоминающие белые ландыши в её руках, будут платой за перевоз в страну вечного покоя. Пролог "Меланхолии" и самая последняя сцена должны быть объединены в короткий фильм, который станет трагически возвышенным прощанием с этим миром, каким мы его знаем и любим. 

Нет у нас другого и не будет, несмотря на то, что он-то к нам "не приветлив, не враждебен, просто равнодушен к проблемам таких существ, как мы". Два часа между  поразительными прологом и финалом - спорны, как всегда у Триера. Суетливость камеры, трясущейся, как  одержимая,  назойливые резкие обрывы кадров  в первой части как-то не пристали именно этому фильму, в особенности, скорбному достоинству его второй половины. 

Многочисленные поклонники Ларса фон Триера считают его уникальным новатором, бесстрашным и бескомпромиссным обличителем лжи и лицемерия. Столь же многочисленные хулители видят в нём злобного провокатора и женоненавистника, желающего привлечь внимание к собственной персоне. Истина, скорее всего, где-то на пересечении двух мнений, но нельзя не заметить, что датский режиссёр  относится к созданию фильмов как,  к своего рода, психо-терапии. Практически, про каждый свой фильм, он может сказать: "Это я!" и все они вращаются вокруг образа женщины, которая для фон Триера или яростная, разрушительная, безумная сила или несчастная жертва, приносимая режиссёром на алтарь его внутренних демонов, рождённых непрощёнными и незабытыми глубоко личными обидами.   В какой-то момент мир для него сузился до захолустного, богом забытого городишки Догвилля, жители которого наделены всеми человеческими пороками и недостойны существования. Шесть лет после завершения "Догвилля"  не оставляла фон  Триера  идея облитерации планеты и её обитателей, которую он  лелеял, развивал и довёл до логического завершения в “Меланхолии”.  Его alter ego  Жюстин "фон Триер" не один, но несколько раз повторяет, что Земля - это зло, мы одни, и никто никогда не заметит нашего исчезновения, a сам oн уверен, что  фильм имеет, в “каком-то смысле”, счастливый конец.

Режиссёр  отказался от соблазна включить в картину эффектные сцены- катастрофы, предшествующие финальному столкновению двух планет. В фильме нет цунами, землетрясений, извержений вулканов, космических волн и, наконец, Земли, расплавившейся от смертельного поцелуя гигантской таинственной планеты Меланхолии. Вместо этого, он сконцентрировался на различных моделях поведения перед лицом неизбежного конца, и "Меланхолия"  отличается от других его paбoт. Может быть, оттого, что Триер близко отождествил себя с главной героиней, нашёл в себе силы и цели, для которых стоит жить  дальше, несмотря на тяжёлую форму депрессии, от которой он давно страдает или, может быть, у него психотерапевт хороший, но в "Меланхолии" нет ненависти к женщинам. Нет ненависти вообще. Режиссёр не отводит взгляда от слабости, инфантильности  и беспомощности рода человеческого перед абсолютным апокалипсисом, но никого не судит. Фильм подобен глубокому тяжкому вздоху от приятия того, что в рождении уже заключена Смерть, и всё, что явилось, произошло, случилось, бесследно и навсегда исчезнет, уйдёт в небытие, и Жизнь и Время и Пространство.  Фон Триеру необходимо передать оттенки эмоционального смятения человека, страдающего  от депрессии, но именно благодаря этому, способного сохранить присутствие духа в преддверии катаклизма, несущего неизбежную гибель. Главная героиня одухотворяет фильм и её тонкое страдальческое лицо в первом же кадре становится  истинным ликом Меланхолии. 

Именно Жюстин, внешне безмятежной,  но проницательной всевидице, страдающей от депрессии, потерявшей интерес к окружающему внешнему миру, Ларс фон Триер даёт силу и достоинство, чтобы принять немыслимое, каким бы страшным оно не было. Именно она, не способная выражать свои чувства, поддерживает и утешает единственно близких ей  людей, сестру  и племянника в преддверии неминуемой катастрофы.  И в этом смысле,  картина  имеет счастливый конец. 

Ловлю себя на мысли, что финал (действительно, Финал), каким провидел  его Ларс фон Триер,  не страшен. Страшно другое. Издевательски насмешливая триеровская ухмылка будет последним образом у меня перед глазами. Или не будет, и это ещё страшнее. Вот уж действительно, и ненавижу его, и люблю."Почему же?" - ты спросишь. Самa я не знаю, но так чувствую я - и томлюсь.

"Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия, выражающимся в упреках и оскорблениях по собственному адресу и нарастающем до бреда ожидании наказания." Зигмунд Фрейд. 

"Государство - это я" - Людовик XIV , король -солнце.